Ослепительная красота. В Томской драме страсти заперли в клетку

В программке к спектаклю «Эквус» (или «Equus», что в переводе значит «конь») не хватает одной фразы, которую обычно пишут в титрах фильмов: «При съемках ни одно животное не пострадало». Возможно, эта информация несколько успокоила бы разгневанных томичей, которые были потрясены, узнав, что в Томском драматическом театре готовится постановка, где главный герой ослепляет лошадей.

Лошадь – на сцену!

В спектакле действительно задействована живая лошадь. Этот бессловесный актер или актриса (кличка животного не указана) каждый раз выходит к зрителям. Правда, ненадолго, - и остается стоять на заднем плане. Основная его задача – олицетворять божественную сущность. И удивлять зрителей. Но бог прядает ушами. Видимо, боится громкой музыки. Во избежание недоразумения животное привязывают специальными постромками.

Эквуса становится жалко. За что ему такие мучения? На развитие действия он никакого влияния не оказывает. Не историю же одной лошади играют, а историю юноши, который очень любил лошадей, да что там любил – просто боготворил их, а потом взял и выколол десятку животных глаза. Вот такой бунт против бога.

Этот жутковатый сюжетец придумал Питер Шеффер. Правда, сам антигуманный акт вынесен за скобки действия. По пьесе доктор-психиатр Мартин Дайзерт пытается понять, почему Алан Стрэнг, юноша 17 лет, ТАКОЕ сделал. Понять и помочь. Юноше и себе. Ибо, как оказывается, душевный кризис переживает не только молодой человек.

Притча о белом безумии

Возможно, чтобы уравновесить тяжелое впечатление от пьесы, тюменская команда – режиссер Алексей Ларичев, художник Алексей Паненков, балетмейстер Эдуард Соболь - вместе с томскими актерами сотворили притчу. Посреди белых полян и белых холмов гуляют белые лошади. Они же пациенты, как следует из программки. Студенты томского курса Екатеринбургского театрального института, создающие коллективный образ, выходят на сцену задолго до начала действия и остаются после его окончания. Здесь же, средь холмов, в художественном беспорядке разбросаны белые обломки античных колонн и головы греческих богов.

Притчевый мир спектакля слагается из тех же первичных элементов, из которых, как полагали греки, сотворен подлунный мир – огонь, вода, земля (в ее качестве выступает песок) и воздух. Песок лежит на авансцене. Манная крупа, имитирующая воду, «льется» сверху. Доктор Дайзерт зажигает огонь. Звучит музыка Моцарта. Всадник в белом, как молитву, повторяет латинские пословицы: Vita brevis, art longa - "жизнь коротка, искусство вечно" и Per aspera ad astra - "через тернии – к звездам". В самый сакральный момент соития двух влюбленных лошади-актеры начинают свой танец с соломой, похожий на языческий ритуал...

Слов нет, красиво. Даже очень. На вкус отдельных зрителей – так чересчур красиво. Наверное, если бы театральных эффектов было чуть меньше, то не закрадывалась бы мысль, что этой красотой нас хотят ослепить. Или отвлечь от мысли, что новый режиссер, от которого ждали, что он увидит и раскроет новые грани известных томских актеров, так и оставил эту задачу нерешенной.

А чтобы понять суть конфликта, вполне хватает пары сценографических метафор. Первая - больничная кровать, стоящая среди полей и холмов. От этого белые холмы становятся похожими на белые стены больницы. Пространство подсказывает: гармония утрачена, мир стал больным. И даже жестче: весь мир - палата N 6. А как иначе можно назвать мир, где божественная любовь мешает земной любви? А мир, который стоит на рекламе, как твердь на черепахе, – нормален ли он?

Вторая - святящаяся железная решетка, которая время от времени поднимается и опускается. За этой решеткой-клеткой бродят лошади, они не могут вырваться наружу. Но страсти и потаенные желания каждого персонажа тоже заперты в «клетке». И у каждой свое название. Для Алана – Максима Еремеева – это родительские запреты, а точнее, навязанная ими норма жизни. Для матери Алана – Ирины Шишлянниковой – религиозные догмы и пуританская мораль. Для отца – Георгия Рудского – принципы социализма. Для доктора Майкла Дайзерта - профессиональная карьера.

И у уверенной в себе подруги Дайзерта Эстер – Ирины Лысюк, и у бескомплексной подружки Алана Джил – Виты Моргун (дебютантка томской сцены достойно справилась со своей задачей), и даже у брутального владельца конюшен Далтона – Вячеслава Радионова есть свои «клетки» - идеалы общества потребления. Обратная сторона этих идеалов – рекламные слоганы.

Их с интонацией человека, доведенного до безумия, повторяет герой Максима Еремеева.

Безумие усиливается, когда вторить ему начинают все пациенты клиники Дайзерта.

Норма жизни

Шеффер писал пьесу в то время, когда в пуританской Англии интимная жизнь тщательно скрывалась под тяжелым панцирем норм приличия. По тем временам было смело – столкнуть в тесном зальчике кинотеатра на просмотре порнофильма отца и сына. Еще смелее - намекнуть на нетрадиционную ориентацию молодого человека, или точнее, на возможность выбора именно такого пути, заговорить вслух о непростом вхождении юношей во взрослую мужскую жизнь.

Сегодня делать акцент на «низе» бессмысленно, этим уже никого не удивишь. Более того, обнаженка на сцене стала общим местом. Поэтому демонстрация голого молодого тела (и не один раз) – не более чем красивый декоративный элемент. Как и живая лошадь.

Возможно, кроме декоративной красоты режиссера волновала взаимозависимость нормы и безумия. Поэтому жанр спектакля он обозначил как температура здорового человека – 36,6. И в главные герои наряду с Аланом Стрэнгом вывел доктора Мартина Дайзерта тоже не случайно. Пожалуй, спектакль Ларичева в Томской драме, скорее, про доктора, чем про пациента. Именно врачу, целителю предстоит ответить на мучительный и главный вопрос: что есть норма, а что отступление от нее?

Правда, из-за того, что в объективе одновременно доктор и пациент, фокус размывается, резкости у спектакля нет. Все становится на свои места, когда появляются родители: мать – Ирина Шишлянникова и отец - Георгий Руцкий. Проблема нормы как уродливой клетки становится резче, а сценические эффекты уступают место актерской игре.

Спасти - предать

Мартин Дайзерт в исполнении Андрея Сидорова олицетворяет комплекс вины цивилизованного общества перед гармоничной природой. Он, призванный излечивать от психических расстройств, ощущает себя преступником. Детский психиатр давно понял, что, лишая своих пациентов их иллюзорного мира, он не спасает, а предает их. Ибо они становятся как все, с температурой – 36, 6. Не случайно Дайзерт обнимает Алана, прижимает к себе, как родного, обещает ему помочь, а в следующую минуту отталкивает от себя.

Героя Сидорова мучают видения, окрашенные в красно-кровавые тона, будто он потрошит детей. Видения отражаются и на экране, и в пластическом этюде – точно Лаокоона змеи, обвивают Дайзерта-Сидорова подростки - студенты. Но освободиться от своих кошмаров, то есть от своей вины, не так-то просто. Ибо болезнь Дайзерта гнездится глубоко внутри и называется кризисом среднего возраста. Его неуверенность и отчаяние выдают жесты и интонация – Дайзерт-Сидоров часто хватается за голову, раскачивается на ногах, говорит быстро. Его торопливая речь, срывающаяся в крик, – признак нервного истощения. А истерика, на грани которой почти весь спектакль существует герой Андрея Сидорова – первый шаг к безумию.

Герой Максима Еремеева и есть сильнодействующее «средство» исцеления. Но в этом ребенке, усвоившим повадки и привычки своих любимцев – лошадей (герой Еремеева бьет себя руками по бокам, точно пришпоривает, его голова пригнута, пластика угловата), Мартин, не имевший детей, неожиданно обретает сына, а может - даже и себя. Ведь и его мечта – оказаться среди любимых древнегреческих храмов, рассматривать их вживую, а не на картинке – сравнима с желанием Алана слиться, стать единым существом с конем. Но «он проскакал, а я?!», - в отчаянии кричит Мартин Дайзер, завидуя мальчику.

Его крик, обращенный в зал, достигает цели. Он попадает в сердца тех зрителей, которые тоже переживают кризис среднего возраста.

Выходя со спектакля, думаешь: греки знали, что делали, когда изображали своих богов слепыми. Чтобы насельники Олимпа занимались своими делами и не мешали людям заниматься своими.